Неточные совпадения
«Это под окном, должно быть, какой-нибудь сад, — подумал он, — шумят деревья; как я не люблю шум деревьев ночью,
в бурю и
в темноту, скверное ощущение!» И он вспомнил, как,
проходя давеча мимо Петровского
парка, с отвращением даже подумал о нем.
— Я тоже не могла уснуть, — начала она рассказывать. — Я никогда не слышала такой мертвой тишины. Ночью по саду
ходила женщина из флигеля, вся
в белом, заломив руки за голову. Потом вышла
в сад Вера Петровна, тоже
в белом, и они долго стояли на одном месте… как
Парки.
Долго
ходили они молча по аллеям рука
в руку. Руки у ней влажны и мягки. Они вошли
в парк.
Она долго не спала, долго утром
ходила одна
в волнении по аллее, от
парка до дома и обратно, все думала, думала, терялась
в догадках, то хмурилась, то вдруг вспыхивала краской и улыбалась чему-то, и все не могла ничего решить. «Ах, Сонечка! — думала она
в досаде. — Какая счастливая! Сейчас бы решила!»
Лето
в самом разгаре; июль
проходит; погода отличная. С Ольгой Обломов почти не расстается.
В ясный день он
в парке,
в жаркий полдень теряется с ней
в роще, между сосен, сидит у ее ног, читает ей; она уже вышивает другой лоскуток канвы — для него. И у них царствует жаркое лето: набегают иногда облака и
проходят.
Уж полдень давно ярко жег дорожки
парка. Все сидели
в тени, под холстинными навесами: только няньки с детьми, группами, отважно
ходили и сидели на траве, под полуденными лучами.
Она рассказала о прогулках, о
парке, о своих надеждах, о просветлении и падении Обломова, о ветке сирени, даже о поцелуе. Только
прошла молчанием душный вечер
в саду, — вероятно, потому, что все еще не решила, что за припадок с ней случился тогда.
Любил я
ходить в уединении по чудесному
парку Александрии и мечтать об ином мире.
Умер старик, прогнали Коську из ночлежки, прижился он к подзаборной вольнице, которая шайками
ходила по рынкам и ночевала
в помойках,
в пустых подвалах под Красными воротами,
в башнях на Старой площади, а летом
в парке и Сокольниках, когда тепло, когда «каждый кустик ночевать пустит».
Она не успела еще
сойти с лестницы на дорогу (огибающую кругом
парк), как вдруг блестящий экипаж, коляска, запряженная двумя белыми конями, промчалась мимо дачи князя.
В коляске сидели две великолепные барыни. Но, проехав не более десяти шагов мимо, коляска вдруг остановилась; одна из дам быстро обернулась, точно внезапно усмотрев какого-то необходимого ей знакомого.
Князь очень был рад, что его оставили наконец одного; он
сошел с террасы, перешел чрез дорогу и вошел
в парк; ему хотелось обдумать и разрешить один шаг.
— Нет-с, позвольте-с, манера-то ведь при этом какая-с, — проговорил Лебедев, — «застрелюсь, дескать,
в парке, чтобы никого не обеспокоить!» Это он думает, что он никого не обеспокоит, что
сойдет с лестницы три шага
в сад.
Что за чудный был сад и
парк в Васильевском, где Николай Сергеич был управляющим;
в этот сад мы с Наташей
ходили гулять, а за садом был большой, сырой лес, где мы, дети, оба раз заблудились…
— Имение его Пантелей Егоров, здешний хозяин, с аукциона купил. Так, за ничто подлецу досталось. Дом снес,
парк вырубил, леса свел, скот выпродал… После музыкантов какой инструмент остался — и тот
в здешний полк спустил. Не узнаете вы Грешищева! Пантелей Егоров по нем словно француз
прошел! Помните, какие караси
в прудах были — и тех всех до одного выловил да здесь
в трактире мужикам на порции скормил! Сколько деньжищ выручил — страсть!
— Не беспокойтесь, я
пройду от них
в стороне, и они вовсе меня не заметят, — внушительным шепотом предупредил Шигалев и затем, не спеша и не прибавляя шагу, окончательно направился домой через темный
парк.
Прошли Алупку с ее широким зеленоватым, мавританского стиля, дворцом и с роскошным
парком, весь зеленый, кудрявый Мисхор, белый, точно выточенный из сахара, Дюльбер и «Ласточкино гнездо» — красный безобразный дом с башней, прилепившейся на самом краю отвесной скалы, падающей
в море.
Несколько дней еще происшествие
в Центральном
парке не
сходило со столбцов нью-йоркских газет.
В груди у Матвея что-то дрогнуло. Он понял, что этот человек говорит о нем, о том, кто
ходил этой ночью по
парку, несчастный и бесприютный, как и он, Лозинский, как и все эти люди с истомленными лицами. О том, кого, как и их всех, выкинул сюда этот безжалостный город, о том, кто недавно спрашивал у него о чем-то глухим голосом… О том, кто бродил здесь со своей глубокой тоской и кого теперь уже нет на этом свете.
Через полчаса
парк опустел; подъемные краны опять двигались на своих основаниях, рабочие опять сновали чуть не под облаками на постройке, опять мерно прокатывались вагоны, и проезжавшие
в них люди только из газет узнали о том, что было полчаса назад на этом месте. Только сторожа
ходили около фонтана, качая головами и ругаясь за помятые газоны…
Шуваловский
парк привел нас
в немой восторг. Настоящие деревья, настоящая трава, настоящая вода, настоящее небо, наконец… Мы обошли все аллеи, полюбовались видом с Парнаса, отыскали несколько совсем глухих, нетронутых уголков и еще раз пришли
в восторг. Над нашими головами ласково и строго шумели ели и сосны, мы могли
ходить по зеленой траве, и невольно являлось то невинное чувство, которое заставляет выпущенного
в поле теленка брыкаться.
И вот теперь приходится опять об нем вспоминать, потому что провозглашатели"средостений"и"оздоровлений"почти силком ставят его на очередь. И вновь перед глазами моими, одна за другой, встают картины моей молодости, картины,
в которых контингент действующих лиц
в значительной мере наполнялся куроцапами. То было время крепостного права, когда мы с вами, молодые, здоровые и довольные,
ходили рука
в руку по аллеям
парка и трепетно прислушивались к щелканью соловья…
Часов
в двенадцать дня Елена
ходила по небольшому залу на своей даче. Она была
в совершенно распущенной блузе; прекрасные волосы ее все были сбиты, глаза горели каким-то лихорадочным огнем, хорошенькие ноздри ее раздувались, губы были пересохшие. Перед ней сидела Елизавета Петровна с сконфуженным и оторопевшим лицом; дочь вчера из
парка приехала как сумасшедшая, не спала целую ночь; потом все утро плакала, рыдала, так что Елизавета Петровна нашла нужным войти к ней
в комнату.
Я гуляю
в своем
парке (известно, как опасно помещику
ходить одному
в своем
парке с тех пор, как нет крепостных садовников!), и вдруг из-за куста — волк!
Говорил все, что передумал за последние дни, что
проходило у меня
в голове
в сумерках у платформы и на темных дорожках
парка, что шепнуло мне урмановское слепое окно за час перед тем.
Одним словом, я
прошел всю аллею и вел
в воображении интереснейший разговор, как вдруг уже у самой академии услышал нервный стук шагов по камню и над балюстрадой, отделявшей академическую площадку от
парка, увидел голову «американки».
Уныло
ходил я по аллеям своего
парка и инстинктивно перебирал
в уме названия различных более или менее отдаленных городов.
В одно прекрасное утро, взглянув
в окно, обращенное
в парк, я увидел, что по одной из расчищенных для моих прогулок аллей
ходят двое мужчин, посматривают кругом хозяйским глазом, меряют шагами пространство и даже деревья пересчитывают.
Много ли, мало ли времени
прошло, только видит помещик, что
в саду у него дорожки репейником поросли,
в кустах змеи да гады всякие кишмя кишат, а
в парке звери дикие воют. Однажды к самой усадьбе подошел медведь, сел на корточках, поглядывает
в окошки на помещика и облизывается.
Я — крапивник, подкидыш, незаконный человек; кем рождён — неизвестно, а подброшен был
в экономию господина Лосева,
в селе Сокольем, Красноглинского уезда. Положила меня мать моя — или кто другой —
в парк господский, на ступени часовенки, где схоронена была старая барыня Лосева, а найден я был Данилой Вяловым, садовником. Пришёл он рано утром
в парк и видит: у двери часовни дитя шевелится,
в тряпки завёрнуто, а вокруг кот дымчатый
ходит.
В парке и
в саду покойно
ходили люди,
в доме играли, — значит, только он один видел монаха. Ему сильно хотелось рассказать обо всем Тане и Егору Семенычу, но он сообразил, что они наверное сочтут его слова за бред, и это испугает их; лучше промолчать. Он громко смеялся, пел, танцевал мазурку, ему было весело, и все, гости и Таня, находили, что сегодня у него лицо какое-то особенное, лучезарное, вдохновенное и что он очень интересен.
Как-то утром они о чем-то повздорили. Таня заплакала и ушла к себе
в комнату. Она не выходила ни обедать, ни чай пить. Егор Семеныч сначала
ходил важный, надутый, как бы желая дать понять, что для него интересы справедливости и порядка выше всего на свете, но скоро не выдержал характера и пал духом. Он печально бродил по
парку и все вздыхал: «Ах, боже мой, боже мой!» — и за обедом не съел ни одной крошки. Наконец, виноватый, замученный совестью, он постучал
в запертую дверь и позвал робко...
— Она давно уже встала, мы с ней
ходили купаться, и теперь она, наверное,
в парке и должна скоро явиться, — объясняла Елизавета Сергеевна.
В одно из воскресений,
в конце июля, я пришел к Волчаниновым утром, часов
в девять. Я
ходил по
парку, держась подальше от дома, и отыскивал белые грибы, которых
в то лето было очень много, и ставил около них метки, чтобы потом подобрать их вместе с Женей. Дул теплый ветер. Я видел, как Женя и ее мать, обе
в светлых праздничных платьях,
прошли из церкви домой и Женя придерживала от ветра шляпу. Потом я слышал, как на террасе пили чай.
Граф(пожимая плечами). Какие же я могу принять меры?.. (Насмешливо.) Нынче у нас свобода слова и печати. (Встает и начинает
ходить по террасе.) Нечего сказать, — славное время переживаем: всем негодяям даны всевозможные льготы и права, а все порядочные люди связаны по рукам и по ногам!.. (Прищуривается и смотрит
в одну из боковых аллей сада.) Что это за человек
ходит у нас по
парку?
Он
прошел боскетную, биллиардную,
прошел в черный коридор, гремя, по винтовой лестнице спустился
в мрачный нижний этаж, тенью вынырнул из освещенной луной двери на восточную террасу, открыл ее и вышел
в парк. Чтобы не слышать первого вопля Ионы из караулки, воя Цезаря, втянул голову
в плечи и незабытыми тайными тропами нырнул во тьму…
Андрей Иванович спустился на улицу.
Прошел Гребецкую, повернул налево и вышел к Ждановке. Был яркий солнечный день,
в воздухе чуялась весна; за речкой,
в деревьях Петровского
парка, кричали галки, рыхлый снег был усыпан сучками; с крыш капало.
Тихое и теплое утро, с мелкими кудрявыми облачками
в сторону полудня, занялось над заказником лесной дачи, протянувшейся за усадьбой Заводное. Дача, на версту от
парка, вниз по течению,
сходила к берегу и перекидывалась за Волгу, где занимала еще не одну сотню десятин. Там обособился сосновый лес; по заказнику шел еловый пополам с чернолесьем.
Не
пройдет и месяца, как девчонка заблудится с ним где-нибудь
в парке.
Незаметно
прошел месяц. Были последние числа марта. Княгиня объявила Гиршфельду, что контракт на дачу
в Петровском
парке возобновлять не надо, так как она решила провести это лето
в Шестове.
Вчера Анна Сергеевна нечаянно проговорилась, что
ходит по вечерам
в парк, к пруду, слушать соловьев.
Прошло томительных полчаса, пока наконец, после неимоверных усилий и множества проб всевозможных отмычек, тяжелый замок был отперт. Но он так заржавел
в петле, на которой был надет железный болт, что его пришлось выбивать молотком. Этим же молотком пришлось расшатывать болт. Удары молотка звучно раздавались по княжескому
парку и отдавались гулким эхом внутри беседки.
Наряженные на работу
в княжеском
парке крестьяне между тем тронулись из села. За ними отправились любопытные, которые не работали
в других местах княжеского хозяйства. Поплелся старый да малый. Князь Сергей Сергеевич после ухода Терентьича
сошел с отцом Николаем
в парк и направился к тому месту, где стояла беседка-тюрьма.
После того как место
парка около беседки-тюрьмы было приведено
в порядок и сама беседка тщательно вычищена, князь Сергей Сергеевич сам осмотрел окончательные работы и приказал оставить дверь беседки отворенной. Вернувшись к себе, он выпил свое вечернее молоко и сел было за тетрадь хозяйственного прихода-расхода. Но долго заниматься он не мог. Цифры и буквы прыгали перед его глазами. Он приказал подать себе свежую трубку и стал
ходить взад и вперед по своему кабинету.
Наконец, она нервно тряхнула головой, как бы стараясь выбросить из нее неотвязные мысли, порывисто встала и нервною походкою
сошла с террасы и пошла по направлению к «старому
парку», любимому месту ее одиноких прогулок. Забившись
в самую глушь, она села на скамейку и снова задумалась.
Князь Сергей Сергеевич и княжна Людмила
прошли между тем цветник и повернули
в одну из аллей
парка. Они шли прямо к тому месту, где высилась заветная беседка, верхняя часть которой была красиво освещена красноватым отблеском солнечных лучей.
Прошло несколько дней. Истинный и верный путь, к достижению желанных целей, открытие которого было куплено княжной Маргаритой Дмитриевной такою дорогою ценою при последнем свидании ее с Гиршфельдом
в «старом
парке», был пока известен ей лишь
в общих чертах.
— У нас
в Зиновьеве есть тоже хорошие места, но они не могут сравниться с вашим
парком, — ответила за дочь княгиня, — моя девочка летом чуть не каждый день
ходила сюда.
Старик пошел, но при уходе бросил на молодого князя взгляд, полный искреннего сожаления. На его светлых глазах блестели слезы. На князя Сергея Сергеевича эта сцена между тем произвела тяжелое впечатление. Он стал быстро
ходить по террасе, стараясь сильным движением побороть внутреннее волнение. Он, однако, решился во что бы то ни стало поставить на своем. Препятствие,
в виде неуместного противоречия Терентьича, еще более укрепило его
в этом решении. Он стал с нетерпением ожидать прибытия
в парк рабочих.
Княжна Маргарита Дмитриевна нервно
ходила по дорожкам старого
парка, проклиная долго тянувшееся
в разлуке с Гиршфельдом время.
«А я-то… спал там, на полянке. Вот дерево!» Они вылезли
в окошко, ушли
в парк и все утро
проходили, держась за руки, и говорили, говорили. Он спросил...